Жизненный путь

Архимандрит Иероним (в миру Шурыгин Виктор Федорович) родился 17 ноября 1952 года в селе Белоречка Кировоградского района Свердловской области. В 1973 г. закончил 10 классов в г.Анапе, С 1973 по 1974 г. учился в мореходной школе г.Новороссийска, в 1975 г. закончил торговый техникум г.Саратова. С 1976 г. послушник Свято-Успенского монастыря в г.Печеры Псковской области. В феврале 1980 г. пострижен в монашество с именем Иероним в честь преподобного Иеронима Стридонского (память 15 июня по церковному календарю), 28 августа 1980 г. митрополитом Иоанном (Разумовым) был хиротонисан в иеродиакона, а 9 января 1981 г. в пресвитера. С 1987 по 1993 г. в Свято-Пантелеимонове монастыре на горе Афон нес послушания келаря, ризничного, библиотекаря, благочинного, эконома, духовника и казначея, после чего уехал в Иерусалим и затем, вернулся в Россию в Чебоксарско-Чувашскую епархию. С 1994 г. по 1995 г. настоятель церкви в с.Никулино Порецкого района. С 1995 г. наместник Свято-Троицкого православного мужского монастыря в городе Алатыре.

Человеческую душу он ценил превыше всего. На него не производили впечатления ранги и прежние заслуги человека — он говорил: «Мне ближе те, кто ко Христу близок», — и мог подолгу разговаривать с простецом и быть вежливо-холодноватым с сильными мира сего. Но он и их не отталкивал — «Они тоже несчастные», — в оправдание себе говорил он. А несчастным требовалось время, и он тратил себя на них, невзирая на болезни свои и всякого рода недомогания, коих было очень много. Он никогда не жалел себя, хотя за такого рода духовную помощь людям бесы мстят особенно жестоко. Не отсюда ли и болезни батюшки? После целого дня приёма людей, когда он даже на обед не имел ни минуты, он говорил: «Всего меня высосали», — без упрёка или раздражения, а смиренно и терпеливо.

Совесть его была болезненно-чувствительна, и он жил с ней в мире и не мог выносить малейшего её упрёка. Во всём он винил себя. Это было для него привычно и естественно. Помню, ещё будучи в Псково-Печерском монастыре, он принимал меня как-то вечером. И тут пришла баба из города и говорит ему: «Я голодная». Батюшка послал её на кухню поесть, но через пару минут встревожился и пошёл туда сам, сказав мне: «Всё равно не успокоюсь, пока сам не увижу». Или другой случай — как-то вечером у него просто не хватило сил принять одну девушку. Она ушла, а батюшка всю ночь не спал от мысли: «Вдруг она покончит с собой» и он будет виноват.

А как он умел любить исправляющихся грешников, говорит такая история. Как-то убили одного покаявшегося «мафиози», который решил жить честно и склонял к этому своих. Батюшка полюбил его, как родное дитя. Они вместе ездили на Афон, а когда тот вернулся домой, его застрелил «свой», и батюшка, едва доехав до дому, повернул машину и поехал в Волгоград на похороны, а потом у нас 40 дней служили панихиды по убиенному Стахию.

И до конца жизни батюшка поминал его на Херувимской. Это — особый случай, но подобных эпизодов, когда батюшка буквально бросался спасать, помогать, лечить у лучших докторов тех, кто нуждался в помощи, было много. Видя человека, он сразу понимал, что ему действительно было нужно, и часто отклонял просьбы, а велел заботиться прежде всего о душах — своих и близких. Так получалось, что человек приходил с конкретным вопросом, а получал программу на всю жизнь. Он умел и дать общее направление жизни человека, и знал его мелкие ежедневные потребности — всех мужчин отправлял заселяться в келии, а женщинам предоставлял двухэтажную гостиницу за воротами обители. Но она всех не вмещала, и потому построили новую пятиэтажную гостиницу со всеми удобствами, рассчитывая на монахинь, которые ждут не дождутся завершения строительства.

Ездить с батюшкой на машине на дальние расстояния было интересно и поучительно, при этом он никогда не забывал наших нужд, заботился о том, чтобы все были сыты и довольны. Но он и здесь был как человек не от мира сего. Так, он с увлечением повёз нас в Саров в те годы, когда туда не было въезда, и серьёзно доказывал стражам порядка, что нам-то должны открыть ворота. Но ворота нам так и не открыли. В другой раз нам надо было привезти Царские врата для храма в Никулино, которые еле вмещались в купе поезда. И батюшка долго уговаривал проводницу нас впустить. «Ведь это же для церкви!» — говорил он. В конечном счёте нас впустили в вагон. И все эти якобы мелочи составляли вместе колоссальную его нагрузку, так как он сочетал в своей деятельности обязанности административного руководителя и работу с паломниками. Поэтому иногда он хотел просто сбежать ото всех (так, он старался выйти из храма чуть раньше конца службы, когда все ещё слушали благодарственные молитвы). Батюшка шёл через толпу невидимый — он как-то особенно низко опускал плечи и руки и смотрел прямо перед собой. Но часто это не помогало: его замечали и бежали со всех сторон, и немало проходило времени, пока батюшка наконец добирался до келии — не для того, чтобы отдохнуть, но чтобы, наскоро перекусив, начать приём людей. Иногда он и совсем ничего не ел целый день, говоря, что не может есть, когда чувствует напряжённое ожидание людей за дверью. Он знал даже, что некоторые молятся про себя, дабы он скорее вышел.

Он никого не забывал — у него была потрясающая память на лица и особая «старческая» память на проблемы каждого, о которых и сам человек мог уже забыть.

На службе он становился величествен и строго распекал кого-нибудь из алтарников  или сослужащих за каждое упущение. В начале службы он был сосредоточен и даже как бы деловит перед ответственным событием. Во время причастия мирян (последнее время он уже не причащал сам по болезни, но иногда выглядывал из алтаря) внимательно следил, кто и как причащается. А вот в конце литургии, когда он выходил, чтобы преподнести последнее благословение, он сиял неизреченной радостью, и это его благодатное сияние переходило на людей, стоящих в храме. Всё свершилось, и он мог теперь наслаждаться покоем исполненного долга. Мог бы… Но впереди его ждали толпы людей со своими мелкими и часто ненужными вопросами, для решения которых он и нисходил с вершин духа.

Молитва была его святыней, его сокровищем, которыми жертвовать было особенно больно, но приходилось делать и это во имя интересов монастыря. Когда батюшка был ещё новопостриженным монахом в Печорах, он ложился спать в 12 часов, а в 2 часа ночи уже вставал на молитву и делал в полном монашеском облачении 150 поклонов, а утром шёл молиться в храм, даже если не служил в этот день.

Он любил всех. Так, он любил свою братию, хотя не мог уделить должного внимания всем. Но иногда одно его слово утешения, сказанное на ходу, давало духовную пищу и братии. Однажды я в двух словах пожаловался на сухость при молитве, и он сразу посоветовал читать акафист иконе Божией Матери «Умиление» Псково-Печерской. И, действительно, он оживил мою иссохшую душу. Умиление было сильное, особенно оттого, что в воспоминаниях я чётко помню эту икону в Михайловском храме в Печорах. Это с ней прощалась братия каждый вечер, а вслед за ними и паломники прикладывались к иконе. В тёмном уже храме это было особенно волнующе. Потому я никогда не уходил со службы прежде торжественного финала.

Благословлённые им конфеты (разделённые на скоромные и постные) казались лекарством от всех бед, а может быть, и были такими. Батюшка во многом оставался загадкой, и кто мог его узнать до конца? Он очень ловко останавливал нескромные вопросы и редко и мало рассказывал о своём домонастырском прошлом.

Всю душу он вложил в строительство монастыря, но всё время пытался из него сбежать. Потребовался авторитет Патриарха Алексия и митрополита Варнавы, чтобы его удержать. Но и молчаливая просьба братии сыграла свою роль. Когда батюшка в день своего Ангела хотел официально проститься со всеми, он вдруг словно что-то почувствовал, залился слезами и ушёл в алтарь, а вышел потом с заплаканными глазами и сказал, что он решил остаться с братией. И построили мы потом собор, и построили колокольню. А батюшка так и не сбежал. Вот и могилка его тут, у алтаря собора. Конечно, эти стройки «высосали» батюшку, и болезнь его прогрессировала. Часто он даже на приём людей не мог выйти. Но о своей болезни он запрещал говорить и всячески старался сделать вид, что её нет, а есть так, небольшая простуда. Но болезнь наступала. Все уже об этом знали, сочувствовали, доставали дорогие лекарства и делились домашними рецептами. Батюшка всё принимал с благодарностью и… не пользовался этим. Он стал обедать отдельно от братии, потому что многие продукты были ему противопоказаны.

Даже такая бескорыстная любовь батюшки к людям могла вызвать у некоторых неприязнь и зависть к монастырю, где всё так хорошо. Таково было отношение многих горожан Алатыря. С каким злорадством высказалась однажды некая старуха из местных, увозя на санках взятые на дрова рамы с разрушенной фабрики. «Вот, — сказала она мне, — скоро мы так и ваш монастырь разбирать будем. Вот, проголосуем за коммунистов…»

Вообще, в нормальном состоянии, когда болезни немного отступали и он чувствовал себе неплохо, батюшка был радостным, общительным, любвеобильным. При этом он верил, что станет мучеником за веру. Не случайно он любил казацкие песни, где часто звучит тема смерти от насилия, мотив обречённости и мрачных предчувствий. Он любил казаков (а они — его) за их молодецкую выправку и почти монашеское послушание. Казаки остались верны ему до конца. Много их приехало на похороны батюшки.

Батюшка говорил, что любит жизнь. И это, действительно, было видно по всему его поведению. Если он загорался какой-либо идеей, он страстно и спешно старался воплотить её. Он, при всей его деловитости, был мечтателем, и ему искренне казалось, что воплощение его идей близко и реально. Но не хватало чего-то главного, быть может, воли Божией. И батюшка легко переключался на другой  проект, тоже нереализованный впоследствии. Так, он мечтал создать женский монастырь из своих пострижениц, находил красивые по природе места, где можно его построить.

…Он умер на Успение Божией Матери, почти в начале осени — самого благородного, самого духовного и самого плодородного времени года. Он так любил Божию Матерь, Которая ему являлась, и ещё сильнее, наверное, любит Её теперь. Осень — это конец одной жизни и начало другой. Эта осень приняла в свои объятия одного из духовнейших людей нынешнего века и подарила ему бессмертие души.